«Мы создали целую историю искусства для прикосновений». Как работают инклюзивные программы в Пушкинском 

Интервью с Евгенией Киселевой — куратором проекта «Доступный музей»

Как увидеть живопись руками? Зачем глухим смотреть кино о пианисте на жестовом языке? «Люмос» взял большое интервью об инклюзии в искусстве у Евгении Киселевой — основателя программы «Доступный музей» ГМИИ им. А.С. Пушкина.

«У человека не может быть “дефектов”»

— Сначала хочется разобраться с понятием инклюзивности. Как Пушкинский понимает это слово?

— Мы чаще используем понятие «доступность», оно про людей с инвалидностью. Инклюзивность, скорее, про разные голоса. Например, людей, которые не принадлежат к культурной и художественной элите, не имеют социальных привилегий. Сегодня Пушкинский дает слово подросткам, говорит на языках разных сообществ, смешивает взгляды и мнения, так что понятие инклюзивности касается не только моей программы «Доступный музей». Это философия всего нового Пушкинского. 

— Значит, каждый посетитель музея не должен чувствовать себя здесь чужим? 

— Хорошо, если у всех будет возможность быть услышанным, почувствовать себя принятым. Но главное — это просто создать возможность доступа для всех, у кого есть интерес к искусству. В основном причина социальной изоляции и сегрегации (исключение отдельных групп людей из разных сфер жизни — прим. «Люмоса») кроется в давних стереотипных установках вроде «Глухие не поймут» или «Слепые не смогут представить». Чем больше люди погружаются в эту тему, тем отчетливее видят: социальная изоляция создает гораздо больше барьеров, чем физические ограничения. 

— А реально ли это вообще — помочь незрячему человеку познакомиться с живописью?

— Конечно, реально! Это восприятие будет отличаться от моего, но у каждого из нас свое восприятие. Даже если вы попросите трех зрячих людей описать одну и ту же картину, то вы получите три абсолютно непохожих текста. Люди, которые окончили одну школу и сидели за одной партой, имеют разное мнение и взгляды. Поэтому наша задача — просто предоставить доступ к визуальной культуре, а увидит ее каждый по-своему. 

Представим себе, что неподготовленный человек приходит на выставку «Сиена на заре Ренессанса» (идет в главном здании музея до 3 октября — прим. «Люмоса»). Вряд ли он сразу уловит все нюансы отношений между школами живописи в Италии эпохи треченто. Но музей может ему в этом помочь, так же как и неслышащим и незрячим людям. Просто нужны технические средства. 

Если бы люди с инвалидностью всю жизнь находились с нами в одном потоке культуры, между нами не было бы такого разрыва. Среди прекрасно слышащих людей достаточно тех, кто совсем не любит и не понимает оперу. А есть, например, удивительная неслышащая перкуссионистка Эвелин Гленни, которая исследует звук через вибрации и сотрудничает с Бьорк. Она сочиняет с помощью ритма и, конечно, гораздо больше знает о музыке, чем многие люди без нарушений слуха. 

— Если придумать, как показать искусство человеку с инвалидностью, музейное пространство станет для него безбарьерным?

— Социальная инклюзия и безбарьерная среда — это все-таки разные вещи, но сложно сказать, что важнее. Потому что наличие пандусов при отсутствии корректного поведения сотрудников не делает институцию доступной. Тогда как дружелюбное отношение и продуманный посетительский опыт создают чувство социального принятия даже на фоне каких-то организационных сложностей.

В целом социальный подход к инвалидности предполагает, что барьеры не связаны с самим человеком. Они связаны только с общественными проблемами. На данном технологическом этапе развития человечества странно упрекать кого-то в том, что он не может ходить. Это общество не может пандус сделать. Так что все это исключительно социальные вопросы, у конкретного человека не может быть «дефектов». У него есть уникальный опыт. Важно увидеть эти особенности и задуматься, что можно сделать, чтобы они не мешали человеку быть самостоятельным и воспринимать мир. Если это удается, барьеры исчезают. 

В России не все музеи в настоящий момент могут сделать пандус, большинство находятся в памятниках архитектуры, у многих проблемы с финансированием. Главное, чтобы отсутствие пандуса не было причиной для того, чтобы не делать социальных программ. И то, и другое очень важно, и одно не заменяет другого.

«Мы думаем, что Средневековье в прошлом, но это не так»

— Как вы выбрали тему доступности? 

— Меня давно интересовала тема инаковости и с точки зрения коммуникаций, и с точки зрения художественных практик. Так получилось, что с темой разнообразия были связаны многие мои проекты еще до того, как я занялась этим прицельно. В 2014 году, например, я курировала выставку канадского художника Николя Фонтейна Fragile на Винзаводе. И пока мы готовили выставку, автор совершил транспереход и стал Никой Фонтейн, мы даже этикетки переделать не успели. В моей жизни это был самый первый глубокий контакт с темой гендерной трансформации.

Сейчас моя подруга Татьяна тоже находится в состоянии такого перехода, это волнующий и очень интенсивный опыт. Я понимаю, насколько это тяжело — научиться называть себя в другом роде, говорить свое новое имя вслух. И как непросто пережить волну удивления, настороженного отношения или исключения, с которой человек сталкивается в таких случаях. Мы думаем, что оставили в прошлом Средневековье, но это не так. 

Во многом смысл искусства — научиться слышать себя и доверять собственным ощущениям. Например, каждое произведение на выставке «Сиена на заре Ренессанса» — о смелости отойти от прежней традиции и воплотить свое совершенно новое видение.

— Как вы попали в инклюзивный проект Пушкинского? 

— Я отвечала в Пушкинском музее за все внешние коммуникации, когда мы с Мариной Лошак (директор ГМИИ им. А. С. Пушкина — прим. «Люмоса») придумали проект «Доступный музей» в 2016 году. Меня это так заинтересовало, что я оставила все другие дела, начала учить жестовый язык, стала тифлокомментатором  и теперь сама провожу экскурсии для специальных групп. Для меня это очень интересный опыт — понять, как люди с другими сенсорными возможностями видят мир. Это очень хорошо помогает переоценить собственные границы, увидеть «слепые пятна», которые обычно не замечаешь. 

— Что для вас стало открытием? 

— Только со стороны может показаться, что тема доступности — нишевая, узкая. На самом деле это целый мир. Один жестовый язык чего стоит. Подумайте только, мы вербальные элементы — слова — переводим в пространственное измерение. Это интересно и синтаксически, и лингвистически, это очень богатая образная система. Сообщество глухих людей не считает глухоту инвалидностью. Больше того, глухим иногда свойственно свысока смотреть на слышащих людей, которые не обладают такой моторикой и координацией движений. И это чувство превосходства легко понять. Пару лет назад по приглашению British Council я побывала на фестивале Unlimited в Лондоне, где увидела фильм Теда Эванса The End. 

В нем показывают фантастическое будущее, когда всем глухим людям устанавливают универсальные импланты, полностью восстанавливающие слух. Но остается группа людей, не желающих отказываться от жестового языка и переходить в мир звука. Потому что у неслышащих и язык, и шутки, и образ мыслей — все пронизано восприятием жеста. И от всего этого ты должен отказаться, чтобы быть нормотипичным. Это как эмиграция в другую страну без возможности использовать родной язык. Может быть, где-то прекраснее, но хочется говорить на своем языке и оставаться самим собой. В финале этого фильма главный герой остается последним глухим человеком на планете, абсолютно одиноким в идеальном мире слышащих людей.

Эстетическое переживание на ощупь

— Мы находимся в Итальянском дворике, в небольшом огороженном пространстве, где есть только стол, стулья и комод. Что здесь обычно происходит? 

— Это наше пространство для занятий с незрячими людьми. Оно находится в одном из самых известных залов Пушкинского, в нише возле портала Фрайбургского собора «Золотые врата», и это невероятная привилегия. Мы называем это место «тактильный кабинет». Здесь вы видите ящики, в которых лежат уменьшенные скульптуры, рельефы, фрагменты античной керамики — вся наша коллекция. Например, вот дидактическая копия знаменитой косметической ложечки из зала Древнего Египта, ее можно подержать в руках. 

Преимущество таких макетов в том, что они портативные, то есть с ними можно перемещаться по экспозиции или расположиться за столом в тактильном кабинете. Важно, что тактильный кабинет находится в пространстве Итальянского дворика, — мы слышим других посетителей и находимся в общем потоке музейной жизни. Очень здорово, когда незрячие и слабовидящие могут слышать, как другие посетители обмениваются мнениями, какая жизнь разворачивается вокруг. 

— Сколько тактильных произведений у вас в коллекции? 

— Мы собрали уже целую историю искусств для прикосновений. Всего это более сотни разных экспонатов — дидактических рельефов, мелкой пластики, уменьшенных скульптур, фрагментов керамики и архитектурных элементов. Есть целый набор листов тактильной графики, а есть мультисенсорная программа по декоративно-прикладному искусству Японии. В школах для незрячих обычно используют пластиковые рельефы для обучения и передачи основных представлений о мире. В данном случае мы как художественный музей стараемся использовать разные форматы и фактуры, чтобы показать многообразие форм и жанров искусства. Мы делаем макеты из скульптурного пластика, дерева, линолеума, бумаги и других материалов. 

— И на бумаге можно создать тактильный экспонат?

— Да. Не так давно у нас была выставка, посвященная графике, — «От Дюрера до Матисса». Мы решили в первый раз сделать тактильные макеты из бумаги. Тонкое искусство рисунка можно передать с помощью выпуклой графики. Вспененная шелкография создает эффект объема на бумаге. Работа Матисса «Портрет Л. Н. Делекторской» была выпущена на макете без упрощений, то есть мы создали очень точную объемную копию рисунка. Активные незрячие, которые часто ходят на экскурсии, могут прочитать по тактильным репликам картин, улыбается девушка или нет, какого она возраста, — это аналог нашей «насмотренности». Но часто нам важно на примере картин не просто описать композицию — «Человек с шарманкой и попугаем на рынке», — а познакомить с техникой художника. Рассказать, почему Шагал обращается к лубку и народным техникам, как он добивается эффекта дешевой бумаги и другие детали. 

— Кто работает над всеми этими тактильными экспонатами? 

— Очень разные люди. Вот эту часть полиптиха (картина, состоящая из нескольких частей — прим. «Люмоса») делал резчик Александр Леденев специально для выставки «Сиена на заре Ренессанса». Вы видите один из фрагментов работы Франческо д’Антонио да Анкона «Мадонна с младенцем. Христос и святые» (1393). Мы поговорили с несколькими специалистами по доступности, в том числе, незрячими, когда начинали придумывать программу. Стало понятно, что если просто передавать содержание работы — Дева Мария с младенцем, — то тактильно это не будет отличаться от других произведений с этим популярным сюжетом. У нас уже есть много схожих по содержанию произведений в тактильной коллекции. А на примере этого полиптиха важно понять, что эта живопись существовала не на холсте, а на доске, что традиционной была форма вимперга, что эти произведения были по сути алтарными композициями, но уже обозначили мостик от Средневековья к Ренессансу, — и мы показываем это с помощью фактуры, резной дубовой доски.

Мы все с вами находимся в общем потоке культурной информации, а люди с инвалидностью часто оказываются за его границами. Им словно говорят: «Вы же слепые, зачем вам знать про Возрождение? Что вы там можете понять?» На самом же деле очень много важных идей лежат в плоскости смысла, а не в плоскости визуального восприятия. Погружение в культурное многообразие дает человеку больше связей со всеми остальными людьми, с обществом и культурой в целом.

— Как незрячий человек взаимодействует с экспонатом? 

— У нас есть тактильные экскурсии. Специалист, который их ведет, управляет руками незрячих посетителей и помогает им изучить работы. На эти экскурсии мы заранее набираем посетителей через специальный ватсап-канал и в фейсбуке. Но надеемся, что когда-нибудь настанет время, когда незрячий посетитель сможет просто подойти к стойке администраторов и сказать: «Я хочу воспользоваться тактильной программой». В наших мечтах незрячий человек самостоятельно добирается до музея на общественном транспорте и заказывает себе здесь набор тактильной экспозиции. Так это работает, например, в Музее Виктории и Альберта в Лондоне. 

Но это сочетание сразу нескольких факторов. Во-первых, инклюзивное общество, где все представители популяции — в том числе сотрудники гардероба, смотрители, администраторы, охрана — выросли в ценностях равноправного доступа всех ко всему. Во-вторых, активная навигация на полу и прогрессивное диджитал-оснащение — незрячий человек передвигается по музею в наушниках и ему подсказывают, куда двигаться. 

— Авторы тактильных картин как-то согласуют процесс своей работы с искусствоведами?

— Создание тактильных произведений полностью контролируется музеем. Мы сами придумываем идею и ищем, кто сделает для нас эту работу. Иногда таких людей просто нет на рынке труда. К выставке «Тату» мы очень хотели сделать макет, воспроизводящий эффект кожи. И долго ездили по разным мастерским, предлагали им сотрудничество, прежде чем нашли мастера. Проект сделала студия Юлии Андриевич. Еще мы всегда советуемся с людьми с инвалидностью, когда представляем, как будет выглядеть макет, каким он будет на ощупь и насколько точно считывается его содержание. 

— Критикуют идеи?

— Бывает. Иногда просто радуются и благодарят, иногда спорят. От экспертов можно услышать нечто очень категоричное, например: «Эту картину лучше не делать, здесь глаза будут плохо читаться на ощупь». Важно искать компромисс между тем, что нужно сообщить с точки зрения кураторского высказывания, и тем, что будет хорошо читаться тактильно. Может быть в данном случае важны не глаза, а фактура или форма доски, на которой написан образ…

Люди с инвалидностью, а также очень часто их близкие и родные теряют коммуникативные навыки, потому что живут в стрессе, ужасе и отторжении. Поэтому они изначально находятся в позиции конфликта. Это нужно просто принимать. Иногда приходишь к незрячему с радостной новостью, говоришь: «Пушкинский создал тактильный макет!» А в ответ слышишь «Что, только один?» или «А почему только на бумаге?». Критики всегда есть, но мы стараемся искать компромисс. Мы не можем быть школой для слепых, где все адаптировано в пластике и все переведено на Брайль. 

— Вижу в ящике коробочку из-под печенья. Что в ней лежит? 

— О, это очень важная коробочка! Подарок, который мы получили от отдела Античности, — предметы из археологической экспедиции, фрагменты древних сосудов. Как музей мировой художественной культуры мы должны не только рассказывать об искусстве, но и давать прикоснуться к оригинальным вещам. Я эту идею подсмотрела в Метрополитен-музее, где уже 40 лет существует тактильный кабинет. У них есть коллекция оригиналов, где хранятся обломки саркофагов, фрагменты исламских тканей, отливки Родена. Вот и мы в Пушкинском теперь собираем свою тактильную коллекцию. Коллеги из научных отделов передают нам иногда экспонаты, которые не имеют большого значения для хранения, а для нас совершенно бесценны.

— Посетитель без нарушений слуха и зрения не сможет потрогать эти фрагменты оригиналов? И античную вазу, например, он будет разглядывать издалека, через стеклянный куб? 

— Да, но ведь участник инклюзивной программы действительно лишен возможности посмотреть на вазу в стекле. И именно поэтому мы даем ему такую возможность. Если давать трогать оригинал всем, мы его не сохраним. 

«Только за пандемийный год мы провели 310 инклюзивных мероприятий»

— Как на инклюзивные экскурсии приходят люди? Им нужно организоваться в группы заранее? 

— Это то, над чем мы пока работаем. В советские и постсоветские годы структура благотворительности строилась таким образом: приезжает автобус, воспитатель или социальный работник в каком-то учреждении объявляет, мол, сегодня мы едем в зоопарк. Людям по сути все равно, куда они поедут, потому что это не их выбор. И Пушкинский музей для них — тот же зоопарк. Мы пытаемся стать доступными для тех, кто выбрал прийти именно к нам. Чтобы любая мама, которая живет в Подмосковье, могла самостоятельно понять, как воспользоваться нашими услугами и привезти ребенка на экскурсию для незрячих. 

У нас сейчас уже появились сборные экскурсии — когда группы не формирует какой-то один конкретный фонд. В России это вершина, к которой стремятся многие музеи. Чтобы инфраструктура музея была настолько понятна и легка для людей с инвалидностью, чтобы они сами могли воспользоваться этой опцией. Здесь, конечно, много рисков. Люди с инвалидностью часто меняют свои планы. Если они записались на экскурсию, это еще не значит, что приедут. Если забронировали билеты на пятерых, вполне могут появиться вдесятером. 

— Мне понятно, как музей может связаться с фондами помощи незрячим. А как Пушкинский может рассказать о себе слепому подростку, который не является подопечным НКО? 

— Очень многие подопечные фондов, побывав у нас один раз, возвращаются потом самостоятельно, зовут друзей. И все равно всегда встречаются посетители, которые удивляются: «Ничего себе, а мы и не знали, что можем к вам приезжать!» Но это нормально. Когда музей такой большой, как Пушкинский, всегда есть люди, которые не знают, что есть филиал музея на Бронной или в Тарусе. Остановите несколько прохожих на Волхонке — не все скажут, что «Девочка на шаре» Пикассо находится в Пушкинском на постоянной экспозиции.

Объем наших трудовых возможностей сейчас почти соответствует спросу. Хотелось бы иметь больше ресурсов: нас в отделе четыре человека. Со мной работают Альбина Джумаева, Сергей Лушкин и Алексей Дебабов. Но только за пандемийный год, когда мы были закрыты почти шесть месяцев, мы провели 310 инклюзивных мероприятий.

 — Что это за мероприятия? 

— В наш проект «Доступный музей» входят программы не только для глухих и незрячих, но еще и для детей наркопотребителей, для детей — пациентов онкоцентров, для многодетных семей. Еще мы работаем с интернатами. Есть программы, к которым любая школа может присоединиться. Нам могут написать учителя из соседних городов, из Клина, например: «Я хочу, чтобы моих детей бесплатно возили весь год в Пушкинский музей». И это будет происходить. Наша совместная программа с компанией «Ланит» («Пушкинский — воспитанникам детских домов») осуществляет эти мечты. 

*** «Вау, слепые могут прийти в музей» 

— Вы замечаете, насколько инклюзивные практики в России отстают от европейских? 

— У меня достаточно романтическое отношение к инклюзивным практикам в России. Мне кажется, что это наиболее активно развивающаяся сфера у нас. Социальный театр, перформансы, дискуссии об инаковости. Когда я приезжаю на конференции в США, Европе или Азии, я вижу, что по качеству содержания у нас все очень хорошо. А вот с социальной поддержкой на уровне государства и с техническим воплощением идей — проблемы.

Люди с инвалидностью очень долго были невидимками, их как будто бы не существовало. Не могу забыть разговор с женщиной, занимающей высокий пост в управлении культуры одной области. Она мне сказала: «Я поехала за рубеж и увидела, сколько у них инвалидов на улице. Наверное, население там часто болеет, продукты у них плохие, ГМО. Почему столько инвалидов?» То есть очень многие люди думают, что если мы не встречаем людей с инвалидностью на улице и в торговых центрах, то у нас их просто нет. А на самом деле они не могут выйти из дома: нет лифта, нет пандуса — и общество им удивляется. У них нет привычки ходить в оперу или в музей не потому, что им неинтересно. Они занимаются выживанием, их проблемы лежат в этой плоскости. Но в целом количество людей, которые стремятся к самовыражению, откликаются на опен-коллы, очень большое, и это меня радует.

— Сейчас вы проводите «Летнюю школу инклюзивных практик», для кого она?

— Мы хотим создавать профессиональное сообщество музейщиков, которые работают с темой инклюзии. Поэтому каждую весну мы объявляем открытый конкурс и набираем 20 коллег из разных городов России. В результате вот уже четыре года в июле к нам приезжают невероятные люди. Представьте, девушка из Комсомольска-на-Амуре ехала шесть часов на автобусе, потом летела еще десять на самолете, чтобы поучаствовать в Летней школе. А потом вернуться домой и начать делать инклюзивные проекты в своем городе. 

Слышен сигнал от государства: культурные учреждения должны быть доступными. Но в некоторых регионах сотрудники музеев даже не знают, как именно с этим быть. И часто чувствуют себя растерянными. Приезжают люди с острова Сахалин и говорят: «Как сделать наш музей Чехова полностью доступным? Все на Брайль перевести?» А мы можем себе представить, какие находятся экспонаты в этом музее: письма и книги, перчатки и пуговицы под стеклянным колпаком. Что здесь можно на Брайль перевести? О том, как сделать доступный лекторий или доступную кассу, есть множество руководств. А вот как сделать музей доступным… Это нужно придумывать в каждом отдельном случае по-разному и обсуждать всем сообществом. Например, в нашей «Летней школе».

Люди часто берут отпуск, чтобы приехать к нам. Хотелось их как-то поощрить. В этом году мы подписали соглашение с центром цифровых культур и медиаграмотности Высшей школы экономики. Будем много говорить о цифровой доступности, а наши участники получат сертификат о дополнительном образовании от ВШЭ. Для нас это шаг в сторону признания.

— В регионах встречаются по-настоящему прорывные инклюзивные проекты? 

— Да, к нам приезжают сотрудники с потрясающими идеями. В Ханты-Мансийском музее делают программы по мотивам этнических традиций региона, в Хабаровском крае в программах для незрячих детей тактильно используют высушенную рыбью кожу, которая в этом регионе использовалась как материал для письменности, как аналог пергамента. Музей в Мелехово придумал проект «Голоса птиц» — можно услышать, как поют все птицы, которые когда-либо фигурировали в произведениях Чехова. Много интересных нелинейных историй, переосмысляющих коллекцию музея. И это очень правильно, потому что каждый музей — уникален. 

— Вы когда-нибудь сталкивались с неудачными инклюзивными проектами? И насколько легко их критиковать? 

— То, что считалось вершиной доступности еще пять лет назад, сегодня может выглядеть спорно. Это как с дизайном — иногда видно, что стиль уже устарел. Сейчас мы понимаем, что выставка «Видеть невидимое» 2016 года, которая стала очень большой вехой в истории доступности в России и в нашем музее, была неоднозначной. Мы собрали все картины в одном месте, вдали от оригиналов, и изменили их размеры. Рельеф был достаточно низким, и некоторые незрячие посетители не смогли его «прочитать». То есть выставка получилась, скорее, для зрячих, которые сказали: «Вау, слепые могут прийти в музей». И это само по себе было суперважным шагом!

От незрячих мы тогда получили большой разгром, если честно. Например, «Мадонна в винограднике» Кранаха была сделана большой, и, чтобы тактильно ее рассмотреть, нужно было развести руки в локтях — а так теряется представление о реальном произведении. Мы сделали этот проект с невероятно престижным испанским бюро «Дюду», которое сотрудничает с музеем Прадо. Это в очередной раз говорит о том, что у всех людей свое восприятие. То, что нравилось испанским незрячим, нашим не понравилось. Возможно, это связано с системой образования незрячих в России: наша традиция предполагает осмотр небольших объемов, помещающихся в руках. 

— Не могу не спросить про документальный фильм о Рихтере, который Пушкинский весной снял специально для глухих. Как возникла идея этой работы? Почему неслышащему человеку может быть интересно смотреть кино о пианисте? 

— Все началось с того, что мы придумали серию фильмов о великих коллекционерах. Первая работа была о Щукине, а вторая — о Рихтере, к юбилею фестиваля «Декабрьские вечера». Когда мне стало понятно, что настала очередь делать кино на жестовом языке о коллекционере-пианисте, у меня побежал холодок по позвоночнику. Речь ведь о великом музыканте XX века, о котором не все ныне живущие слышащие помнят. Его хорошо знает элита — «закрытый клуб», пускающий к себе не каждого. 

Поэтому сквозной линией фильма о Рихтере стала идея музыки без звука. Когда музыкант умирает, остается тишина. И как мы можем передать эту тишину тем, кто не слышал Рихтера живьем? Память о легендарном пианисте сохранилась не только в записях его выступлений, но и в картинах, которые он коллекционировал и писал сам. Мы использовали метафору музыки без звука, чтобы рассказать о музейных коллекциях. Фильм делали несколько неслышаших людей — в том числе глухая сценаристка Полина Синева, которая очень тонко поработала с материалом. Она прочитала тонну литературы о Рихтере. 

— Мы много говорим о том, как сделать нашу среду более доступной. Но интересно, меняется ли как-то и сообщество людей с инвалидностью. Насколько это комьюнити сейчас открыто для других людей? 

— Все очень разные. Мы иногда сталкиваемся с тем, что желание музея быть доступным и создавать инклюзивные программы порой наталкивается на очень определенное жесткое видение со стороны экспертов с инвалидностью. Как будто бы процесс инклюзии односторонний, и музей должен забыть все свои ценности и хранительские нормы, чтобы соответствовать ожиданиям людей с инвалидностью.

Этому непростому диалогу нам всем пока предстоит учиться. Радует то, что среди людей с инвалидностью появляются настоящие эксперты в сфере искусства, с которыми интересно сотрудничать и спорить. 

Когда мы смотрим на страны, где отлично развита доступная среда и уже давно ведется этот диалог, мы часто забываем, что все это далось им с большим трудом. Как правило, мы видим результат общественной борьбы, которая длилась десятилетиями. 

В США, например, универсальный дизайн появился в 1946 году. После Второй мировой войны придумали делать скосы на тротуарах, чтобы было удобно передвигаться по городу не только ветераном, но еще и мамам с колясками, и велосипедистам. У нас программа «Доступная среда», переосмысляющая городское пространство, появилась в 2011 году. Только в 2012-м была ратифицирована конвенция ООН по правам людей с инвалидностью. Прошло всего девять лет, и это такой маленький срок для тех больших перемен, которые мы можем наблюдать уже сейчас.